Море
«А вот и море», — сказал Андрейке сосед по купе Петр Савельевич, толстый, задыхающийся от жары мужчина в просторной, полосатой, как матрац, пижаме, и, прикрыв ладонью рот, протяжно зевнул.
Петр Савельевич прожил долгую жизнь, вдоль и поперек исколесил всю страну и уже давно отвык чему-либо удивляться. Экая невидаль — море. А Андрейку его слова сорвали с верхней полки и вихрем вынесли в коридор.
Петр Савельевич стоял у окна, и Андрейка резко оттолкнул его, припал к оконному стеклу и замер. За этим окном, за железнодорожной насыпью, за пыльными низкорослыми кустами орешника, близко-близко — рукой подать! — в знойном мареве, голубое и зеленое, лежало море. Оно было похоже на расплавленное стекло — когда-то Андрейка ходил с ребятами на экскурсию на стеклозавод, и они по очереди заглядывали в раскаленную печь сквозь синее стеклышко в деревянной оправе, которое им дал мастер, — вот такое же, только большое-большое было море. И, как пламя в печи, солнце испятнало море золотистыми бликами, и так нестерпимо ярко горели они, что Андрейка на мгновение закрыл глаза.И тогда он услышал, как море шевелится в своих невидимых берегах, живое, таинственное, и дышит размеренно и лениво, как дышало там, в печи, расплавленное стекло. Услышал и беззвучно сказал: «Здравствуй, море!»
Море... Оно носило на себе бригантины и крейсеры с отважными моряками и путешественниками в Андрейкиных книгах. Оно дыбилось волнами, с грохотом обрушиваясь на прибрежные скалы в Андрейкиных снах. Море жило во всех играх, которые он с мальчишками затевал во дворе — в большом минском дворе, где ничто: ни асфальтовые дорожки, ни беседки, ни песочницы для малышей, ни развевающееся на веревках белье — не напоминало ни о штормах, ни о кораблекрушениях. А между тем Андрейка никогда не видел ни Белого, ни Черного, ни Красного моря — никакого моря, кроме Минского, но он-то понимал, что Минское море — это просто большое озеро, где вода такая же, как в Свислочи, и не мог он назвать эту огромную лужу волшебным словом — море.
Как он мечтал о море, о настоящем море, со штормами и маяками, с белыми гребнями пены над крутой волной и щемящими сердце гудками пароходов! И как далеко до любого моря от сухопутного города Минска! Не доедешь до него в четырнадцать лет, не долетишь, только в кино вдруг увидишь, или на карте, или на картине художника Айвазовского. Увидишь и так затоскуешь, что не скоро еще придет твоя пора, когда все моря дохнут тебе в лицо свежим соленым ветром.
Не верьте тому, кто говорит, что нет в жизни чудес, что чудеса бывают только в сказках.
Только было обидно Андрейке, что не он первый увидел море. А ведь с пяти утра стоял он у окна, ожидая мгновения, когда отхлынут желтеющие поля и широко, свободно плеснет море ему в глаза.
Андрейка ничего не разглядел: ни россыпи гальки, ни загорелых мальчишек, барахтавшихся у берега, ни чаек, кружившихся в воздухе, только воду, синюю и зеленую, потому что именно эта вода, а не галька, не мальчишки и даже не чайки и была морем. (473 слова)
По М. Герчику
Петр Савельевич прожил долгую жизнь, вдоль и поперек исколесил всю страну и уже давно отвык чему-либо удивляться. Экая невидаль — море. А Андрейку его слова сорвали с верхней полки и вихрем вынесли в коридор.
Петр Савельевич стоял у окна, и Андрейка резко оттолкнул его, припал к оконному стеклу и замер. За этим окном, за железнодорожной насыпью, за пыльными низкорослыми кустами орешника, близко-близко — рукой подать! — в знойном мареве, голубое и зеленое, лежало море. Оно было похоже на расплавленное стекло — когда-то Андрейка ходил с ребятами на экскурсию на стеклозавод, и они по очереди заглядывали в раскаленную печь сквозь синее стеклышко в деревянной оправе, которое им дал мастер, — вот такое же, только большое-большое было море. И, как пламя в печи, солнце испятнало море золотистыми бликами, и так нестерпимо ярко горели они, что Андрейка на мгновение закрыл глаза.И тогда он услышал, как море шевелится в своих невидимых берегах, живое, таинственное, и дышит размеренно и лениво, как дышало там, в печи, расплавленное стекло. Услышал и беззвучно сказал: «Здравствуй, море!»
Море... Оно носило на себе бригантины и крейсеры с отважными моряками и путешественниками в Андрейкиных книгах. Оно дыбилось волнами, с грохотом обрушиваясь на прибрежные скалы в Андрейкиных снах. Море жило во всех играх, которые он с мальчишками затевал во дворе — в большом минском дворе, где ничто: ни асфальтовые дорожки, ни беседки, ни песочницы для малышей, ни развевающееся на веревках белье — не напоминало ни о штормах, ни о кораблекрушениях. А между тем Андрейка никогда не видел ни Белого, ни Черного, ни Красного моря — никакого моря, кроме Минского, но он-то понимал, что Минское море — это просто большое озеро, где вода такая же, как в Свислочи, и не мог он назвать эту огромную лужу волшебным словом — море.
Как он мечтал о море, о настоящем море, со штормами и маяками, с белыми гребнями пены над крутой волной и щемящими сердце гудками пароходов! И как далеко до любого моря от сухопутного города Минска! Не доедешь до него в четырнадцать лет, не долетишь, только в кино вдруг увидишь, или на карте, или на картине художника Айвазовского. Увидишь и так затоскуешь, что не скоро еще придет твоя пора, когда все моря дохнут тебе в лицо свежим соленым ветром.
Не верьте тому, кто говорит, что нет в жизни чудес, что чудеса бывают только в сказках.
Только было обидно Андрейке, что не он первый увидел море. А ведь с пяти утра стоял он у окна, ожидая мгновения, когда отхлынут желтеющие поля и широко, свободно плеснет море ему в глаза.
Андрейка ничего не разглядел: ни россыпи гальки, ни загорелых мальчишек, барахтавшихся у берега, ни чаек, кружившихся в воздухе, только воду, синюю и зеленую, потому что именно эта вода, а не галька, не мальчишки и даже не чайки и была морем. (473 слова)
По М. Герчику